Южный Урал, № 5 - Боголюбов Константин Васильевич (книги онлайн полностью .txt) 📗
Барыня поблизости случилась, услышала, зафыркала:
— Это еще что за выдумки. Чтоб я свою Лушу ему отдала. Да она у меня в приданое приведена. С девчонок мне служит, и дети к ней привыкли! — И на мужа накинулась: — Чему ты потворствуешь? Как он смеет к тебе с таким делом приходить?
Аносов объясняет: мастер, дескать, многое полезное сделал, — а барыня свое:
— Что ж такое? Сталь сварил! Завтра другого поставишь, он сварит! А Лушке я покажу, как парней приманивать!
Тут вот Швецов и понял, что и вольному коренную тайность для себя хранить надо. Он и хранил всю жизнь. А жизнь ему долгая досталась. Без малого не дотянул до пятого года. Много на его глазах прошло.
Аносов отстоял златоустовский булат от немецкой прихватки, до тонкости рассказал, как тому булату закалку вести. С той поры булатная сталь и получила прозванье — аносовская, а варил ее мастер Швецов.
Потом Аносовы уехали и Лушу с собой увезли. Говорили, что это немцы подстроили, только Аносов тоже себя не уронил: вскорости генеральский чин получил и томским губернатором сделался. А тут и немцам выгонка полная вышла, и Аносов будто в этом большую подмогу сделал. Из старинных начальников про него больше всех заводские старики поминают и всегда добрым словом:
— Каким он там губернатором был, нам неведомо, а по нашему заводу на редкость начальник был и много полезного от него видели.
Аносов недолговеким оказался. При крепостной еще поре умер. После его смерти немцам сподручнее стало плетешок свой плести насчет булата. А это им после выгонки-то вот как понадобилось. Ну, какие! На заводе сколько годов сидели, а самую знаменитую сталь сварить не умеют. Они и пустили в ход отговорку:
— Мы старинным оружием не занимались, а коли надо, так еще лучше сварим.
И верно, стали делать ножи да сабли по отделке вроде наших златоустовских. Только в таком деле с фальшью недалеко уйдешь. Немцам пришлось это на себе испытать.
Была, сказывают, выставка в какой-то не нашей стороне. Все народы работу свою показывали и оружие в том числе. Наш златоустовский булат такого места не миновал. А немцы рядок с нашими свою подделку поставили и хвалятся:
— Наш будет лучше.
Спор, понятно, поднялся. Народу около того места со всей выставки набежало. Тогда наши выкатили станочек, на коем гибкость пробуют, поставили свою саблю вверх острием, захватили рукоятку в зажим и говорят:
— А ну, руби вашими по нашей! Поглядим, сколько у вас целых останется!
Немцы увиливать стали, а нос все-таки кверху держат:
— Дикость какая! Тут не базар, поди-ка, не ярмарка, а выставка! Какая может быть проба? Повешено, — гляди!
Тут, спасибо, другие народы ввязались, особливо из военного слою.
— При чем, — кричат, — ярмарка? Сталь — не зеркало, — в нее не глядеться! Русские дело говорят, — давай пробу!
Немцы посовались, посовались, сбегали куда-то, потом говорят:
— Сейчас придет наш человек и будет русскую саблю рубить.
Над этим, понятно, все засмеялись.
— Такого, — говорят, — правила нет, чтоб хозяева при споре сами свою работу пробовали. Ни вас, ни русских к этому делу не допустим. Своих судей выберем и найдем, кому рубить.
Так и сделали. Выбрали от всех народов, какие тут случились, по человеку в судьи, а на рубку доброволец выискался. Вышел какой-то военный, вроде барина, с сединой уж, ростом невелик, а кряжист, и говорит: булаты, дескать, знаю и к рубке привычен. Показал судьям какие-то бумаги. Те поглядели, головами показывают:
— Лучше быть невозможно. Потрудись, пожалуйста!
Подали этому чужестранному человеку немецкую саблю. Хватил он с расчетом концы испытать. Глядь: у немецкой сабли кончика не осталось.
— Подавай, — кричит, — другую! Эта не годится.
Подали другую. На этот раз приноровился серединки испробовать. И опять с первого разу у немецкой сабли половина напрочь.
— Подавай, — кричит, — новую!
Подали третью. Эту направил так, чтоб сабли близко рукояток сошлись, а конец такой же: от немецкой сабли у него в руке одна рукоятка и осталась. Все хохочут, кричат:
— Вот так немецкий булат! Дальше и пробовать не надо. Без судей видим, чего он стоит!
Наши все-таки настояли, чтоб до конца довели пробу. Укрепили немецкую саблю в станок, и тот же человек стал по ней нашей златоустовской саблей рубить. Рубнул раз — кончика не стало, два — половины нет, три — одна рукоятка в зажиме осталась, а нашей никакого изъяна, даже знаков на ней нет. Тут все шумят, в ладоши хлопают, на разных языках вроде как «ура» кричат, а этот рубака вытащил кинжал старинной работы, с золотой насечкой, укрепил его в станке и спрашивает:
— Можно мне по такому ударить?
Наши отвечают:
— Сделай милость, коли кинжал не жалко.
Он и хватил со всего плеча, — и что ты думаешь? На кинжале зазубрина до самого перехвата, а наша сабелька, какой была, такой и осталась. Тут еще натащили оружия, а толк один: либо напрочь наш булат то оружие рубит, либо около того. Рубака тогда оглядел нашу саблю, поцеловал ее, покрутил над головой и стал по-своему говорить. Нашим переводят, конечно. Он, дескать, в своей стороне знаменитый по оружию человек, и накоплено у него множество самого редкого, а такого булату ему и видеть не доводилось. Нельзя ли эту саблю купить? Денег он не пожалеет. Наши, ясное дело, скупиться не стали.
— Прими, — говорят, — в памятку о нашем заводе. Хоть эту возьми, хоть другую выбери. У нас без обману. Один мастер варит, только в отделке различка есть.
Ножны ему тоже подарили, с выкладкой под старое серебро. Он благодарит со всякой тамошней обходительностью, а наши втолмливают:
— Златоустовский завод, златоустовские мастера.
Чужестранный человек, хоть рубака первостепенный, а по-нашему не может. Бормочет, а смешно выходит. Так он взял да и выкладку на ножнах поцеловал: очень, дескать, превосходно. На том и расстались. Немцы в ту же ночь свой позор спрятали, вовсе другое выставили и людей не тех поставили. Будто ничего и не было, только это им не прошло. В народе на выставке долго разговор об этом испытании держался.
Мастеру Швецову сказывали, как аносовский булат по всему свету гремит. Швецов посмеивался и работал, как смолоду, одиночкой. Тут, как у нас по заводам говорится, волю объявили: за усадьбу, за покос, за лесные делянки деньги потребовали. Швецову к той поре далеко за полсотни перевалило, а он все еще в полной силе. Семью он давно завел, да это ему как-то не задалось. Видно, не зря молвлено: «Маша — не Луша, — каша не та, и ребята другие».
Приглядывается мастер Швецов, как жизнь при новом положении пойдет, а хорошего не видит. Барская сила иструхла, зато деньги крепко в гору пошли, и жадность на них появилась. Мастерством не дорожат, лишь бы денег побольше добыть. В своей семье раздор пошел. Который-то из сыновей бросил работу в литейном и перешел в объездные. «Там, — говорит, — дороже платят и сорвать можно». Швецов из-за этого случая даже от семьи отделился, ушел жить в малуху. К нему тут немцы полезли. Они, видать, хоть про степных кузнецов рассказывали, а сами понимали, в котором месте тайность искать. Вот и стали подсылать к Швецову. Когда немцев же, когда подставных из наших, а повадка у всех одна. Набросает такой перед мастером груду денег и говорит:
— Деньги твои — тайность моя.
Швецов только посмеется:
— Как бы на эту горку петуха посадить, так он бы хоть караул закричал, а мне что делать? Не красным товаром торговать, коли смолоду к мастерству прирос. Забирай-ка свое да убирайся с моего. На том и разделимся, чтоб другой раз не встретиться.
Прошло еще годов близко сорока, а все мастер Швецов булатную сталь варит. Остарел, конечно. Подручные у него есть, да не может выбрать надежного. Был один паренек хороший, так его в тюрьму загнали. Книжки будто не такие читал. Старик этому не поверил, ходил хлопотать за парня, так куда тебе. Крик подняли:
— Вперед такого и говорить не смей.
Тут и самого старика изобидели: дедушкину росчисть отобрали. Росчисть не больно завидна была. В доброе лето на одну коровенку сена поставить, да привык к ней старик. Вот и пошел опять по начальству. Там помянул, что на заводе работает полных семь десятков лет, варит тот самый булат, которым завод на весь свет прославился. К этому добавил:
